Текст, который напугал маму - Вера Полозкова

самое забавное в том, владислав алексеевич,

что находятся люди,

до сих пор говорящие обо мне в потрясающих терминах

«вундеркинд»,

«пубертатный период»

и «юная девочка»

«что вы хотите, она же еще ребенок» —

это обо мне, владислав алексеевич,

овладевшей наукой вводить церебролизин внутримышечно

мексидол с никотинкой подкожно,

знающей, чем инсулиновый шприц

выгодно отличается от обычного —

тоньше игла,

хотя он всего на кубик,

поэтому что-то приходится вкалывать дважды;

обо мне, владислав алексеевич,

просовывающей руку под рядом лежащего

с целью проверить, теплый ли еще, дышит ли,

если дышит, то часто ли, будто загнанно,

или, наоборот, тяжело и медленно,

и решить, дотянет ли до утра,

и подумать опять, как жить, если не дотянет;

обо мне, владислав алексеевич,

что умеет таскать тяжелое,

чинить сломавшееся,

утешать беспомощных,

привозить себя на троллейбусе драть из десны восьмерки,

плеваться кровавой ватою,

ездить без провожатых

и без встречающих,

обживать одноместные номера в советских пустых гостиницах,

скажем, петрозаводска, владивостока и красноярска,

бурый ковролин, белый кафель в трещинах,

запах казенного дезинфицирующего,

коридоры как взлетные полосы

и такое из окон, что даже смотреть не хочется;

обо мне, которая едет с матерью в скорой помощи,

дребезжащей на каждой выбоине,

а у матери дырка в легком, и ей даже всхлипнуть больно,

или через осень сидящей с нею в травматологии,

в компании пьяных боровов со множественными ножевыми,

и врачи так заняты,

что не в состоянии уделить ей ни получаса, ни обезболивающего,

а у нее обе ручки сломаны,

я ее одевала час, рукава пустые висят,

и уж тут-то она ревет — а ты ждешь и бесишься,

мать пытаешься успокоить, а сама медсестер хохочущих

ненавидишь до рвоты, до черного исступления;

это я неразумное дитятко, ну ей-богу же,

после яростного спектакля длиной в полтора часа,

где я только на брюхе не ползаю, чтобы зрители мне поверили,

чтобы поиграли со мной да поулыбались мне,

рассказали бы мне и целому залу что-нибудь,

в чем едва ли себе когда-нибудь признавалися;

а потом все смеются, да, все уходят счастливые и согретые,

только мне трудно передвигаться и разговаривать,

и кивать своим,

и держать лицо,

но иначе и жить, наверное, было б незачем;

это меня они упрекают в высокомерии,

говорят мне «ты б хоть не материлась так»,

всё хотят научить чему-то, поскольку взрослые, —

размышлявшую о самоубийстве,

хладнокровно, как о чужом,

«только б не помешали» —

из-за этого, кстати, доктор как-то лет в девятнадцать

отказался лечить меня стационарно —

вы тут подохнете, что нам писать в отчетности? -

меня, втягивавшую кокс через голубую тысячерублевую

в отсутствие хрестоматийной стодолларовой,

хотя круче было б через десятку, по-пролетарски,

а еще лучше — через десятку рупий;

облизавшую как-то тарелку, с которой нюхали,

поздним утром, с похмелья, которое как рукой сняло;

меня, которую предали только шестеро,

но зато самых важных, насущных, незаменяемых,

так что в первое время, как на параплане, от ужаса

воздух в легкие не заталкивался;

меня, что сама себе с ранней юности

и отец, и брат, и возлюбленный;

меня, что проходит в куртке мимо прилавка с книгами,

видит на своей наклейку с надписью «республика» рекомендует"

и хочет обрадоваться,

но ничего не чувствует,

понимаешь, совсем ничего не чувствует;

это меня они лечат, имевшую обыкновение

спать с нелюбимыми, чтоб доказать любимым,

будто клином на них белый свет не сходится,

извиваться, орать, впиваться ногтями в простыни;

это меня, подверженную обсессиям, мономаниям,

способную ждать годами, сидеть-раскачиваться,

каждым «чтобы ты сдох» говорить «пожалуйста, полюби меня»;

меня, с моими прямыми эфирами, с журналистами,

снимающими всегда в строгой очередности,

как я смотрю в ноутбук и стучу по клавишам,

как я наливаю чай и сажусь его пить и щуриться,

как я читаю книжку на подоконнике,

потому что считают, видимо,

что как-то так и выглядит жизнь писателя;

они, кстати говоря, обожают спрашивать:

«что же вы, вера, такая молоденькая, веселая,

а такие тексты пишете мрачные?

это все откуда у вас берется-то?»

как ты думаешь, что мне ответить им, милый друг владислав алексеевич?

может, рассказать им как есть — так и так, дорогая анечка,

я одна боевое подразделение

по борьбе со вселенскою энтропией;

я седьмой год воюю со жлобством и ханжеством,

я отстаиваю права что-то значить,

писать,

высказываться

со своих пятнадцати,

я рассыпаю тексты вдоль той тропы,

что ведет меня глубже и глубже в лес,

размечаю время и расстояние;

я так делаю с самого детства, анечка,

и сначала пришли и стали превозносить,

а за ними пришли и стали топить в дерьме,

важно помнить, что те и другие матрица,

белый шум, случайные коды, пиксели,

глупо было бы позволять им верстать себя;

я живой человек, мне по умолчанию

будет тесной любая ниша, что мне отводится;

что касается славы как твердой валюты, то про курс лучше узнавать

у пары моих приятелей, —

порасспросите их, сколько она им стоила

и как мало от них оставила;

я старая, старая, старая баба, анечка,

изведенная,

страшно себе постылая,

которая, в общем, только и утешается

тем, что бог, может быть, иногда глядит на нее и думает:

— ну она ничего, справляется.

я, наверное,

не ошибся в ней.